[Adora]

1. Образ черта гетерогенен по своему происхождению: в нем объединяются признаки высокой (книжной) и низкой (народной) культуры. В русской иконописи или агиографии черт, как правило, не имеет своей специфики: он соответствует византийскому образу беса. Приходится различать вообще византийского беса (церковнославянское слово), образ которого был усвоен вместе с христианской религией, и русского черта (русское слово). Специфика последнего проявляется в народных представлениях, поскольку здесь черт отождествился с языческими божками (домовым, лешим и т. п.), которые сами по себе (исторически) не являются злыми духами, хотя в христианской перспективе и воспринимаются как таковые. Черт может восприниматься как обобщенный образ, впитавший в себя эти представления.

Существует дискуссия о том, является ли черт в русской народной мифологии родовым понятием, общим для разного вида демонов, или же особым демоном, противопоставленным другим персонажам. Этот вопрос обсуждал в свое время Н.И. Толстой [Толстой 1995]; он склонялся к последнему мнению (т. е. видел в черте особого демона), но с этим, как кажется, трудно согласиться. В народных верованиях можно встретить как то, так и другое объяснение. Представляется, что здесь проявляется сложная природа черта. В разной перспективе черт как славянский мифологический персонаж может быть и тем, и тем: слово черт может выступать как родовое понятие (и мы встречаем определение, например, лешего как лесного черта, банника как банного черта, водяного как водяного черта, русалки как водяной чертовки и т. п.) или же служить общим названием для демона при отсутствии характеристик, связанных с местом (ср.: домовой, леший и т. п.), временем (ср.: шуликуны, полудница и т. п.) или какой-либо специфической функцией. В своем исконном виде славянский черт не был противопоставлен, как кажется, другим мифологическим персонажам – просто у него не выделяются специальные пространственно-временные или функциональные характеристики; такого рода противопоставление прослеживается вместе с тем в той мере, в какой славянский черт ассоциируется с христианским образом беса.

Можно полагать, что все, что относится к тем или иным представителям нечистой силы, относится и к черту (притом что обратное неверно). В последующем изложении мы будем говорить о черте именно как о родовом понятии, относя к нему все то, что известно о лешем, водяном, домовом и т. п. Иными словами, говоря о черте, мы будем ссылаться и на разнообразных представителей нечистой силы (не противопоставляя их черту).

2. Каков облик черта? Необходимо признать, что он (как и другие представители нечистой силы) не имеет своего облика: черт может представать в облике антропоморфном, зооморфном, смешанно антропо-зооморфном и, наконец, аморфном, бесплотном [Толстой 1995: 252]; наконец, он может являться и в виде неодушевленного предмета (ср. ритуальное призывание лешего, которое мы цитируем ниже). Правильнее всего говорить о полиморфизме черта. Сказанное проявляется в облике ряженых, которые изображают чертей (нечистую силу): разнообразие их вида отражает именно полиморфизм облика черта.

Отсутствие своего облика наглядно видно и в специальных формулах вызывания нечистой силы: «Хозяин, стань передо мной как лист перед травой: не черен, не зелен, а таким, каков я...» [Даль 19, 1904, IV: 198]; «Дядя дворовый, приходи ко мне не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 12]; «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою; покажись таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 14]. Как видим, черт может явиться в каком угодно облике: и черным, и зеленым, и синим; в виде речного вала, серого волка, черного ворона или высокой (жаровoй) ели. Но что означает: «...таким, каков я»? Означает ли это, что черт должен предстать в человеческом образе, или же он является в виде двойника человека, который его вызывает? Кажется, что имеется в виду именно последнее5. Совершенно так же и ангел в славянских сказках принимает облик человека, которому он покровительствует и становится его двойником [СУС, № 795]. Ср. в связи с этим магическое отношение к зеркалу, запреты детям смотреться в зеркало, запреты смотреть в зеркало вечером или ночью или, наконец, гадание с зеркалом (когда черт отражается в зеркале в виде суженого). То же проявляется (вне славянского ареала) в близнечном культе, где предполагается, что один из близнецов принадлежит нашему миру, а другой – миру потустороннему [Штернберг 1927: 6; 1936: 84, 85, 91, 95, 98, 101].

3. Итак, черт, строго говоря, лишен своего облика: он предстает в самых разных образах. И все же есть по крайней мере одна общая характеристика, один типичный признак, который его характеризует: то, что можно было бы назвать перевернутостью.

Показательно распространенное поверье: для того чтобы увидеть черта, необходимо нагнуться и посмотреть себе сквозь ноги. Так, например, в Вологодской губернии считали, что в вихре будет виден черт, если встать на четвереньки и посмотреть промеж ног [Иваницкий 1890: 120]. Ср. архангельское поверье: «Как зашумит, так в промежник (промеж ног) взглянеш – и видно чорта» [Богатырев 1916: 45]. Сходным образом, для того чтобы увидеть лешего, надо «нагнуться и, глядя в отверствие, образовавшееся между ногами, говорить: “Дядя леший, покажись...”» [Ефименко ІІ: 158, № 14]; ср.: Померанцева 1975: 168, №4]. В русской народной легенде дьявол говорит Еве: «Разуй левую ногу, да глянь сквозь ноги на мине» [Афанасьев 1914: 101, №14]. Свидетельства такого рода могут быть умножены. Таким образом, чтобы увидеть черта (или какого бы то ни было представителя нечистой силы), надо принять перевернутое положение.

Это объясняется тем, что черти (как и разнообразные представители нечистой силы) принадлежат потустороннему миру; потусторонний же мир характеризуется перевернутостью по отношению к миру посюстороннему: он воспринимается как мир с обратными связями. Представление о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира исключительно широко распространено, и есть основания полагать, что оно имеет универсальный характер. Во всяком случае у самых разных народов бытует мнение, что на том свете правое и левое, верх и низ, переднее и заднее и т. п. меняются местами, т. е. правому здесь соответствует левое там, солнце движется в загробном мире с запада на восток, реки текут в обратном направлении, когда здесь – день, там – ночь, когда здесь – зима, там – лето и т. п.: оба мира – посюсторонний и потусторонний – как бы видят друг друга в зеркальном отображении (см. подробнее: [Успенский 1985/1996]).

Принимая перевернутое положение, мы реализуем анти-поведение, т. е. обратное, перевернутое поведение, поведение наоборот, и тем самым приобщаемся потустороннему миру. Соответственно, в этих условиях мы можем увидеть черта и других представителей этого мира. Поэтому в Древней Руси могли считаться антихристианскими, «кощунственными» скоморошьи акробатические игры, где человек принимал перевернутое положение [Успенский 1985/1996: 475, примеч. 11]. Нечто подобное отмечается и в других странах: так, в Древнем мире акробаты имели ритуальные функции и, в частности, участвовали в похоронных ритуалах [Успенский 1985/1996: 471–472]. Характерным образом в древнерусской «Повести о Петре и Февронии» дева Феврония говорит посланнику князя Петра: «Братъ же мои идѣ чрезъ ноги въ нави зрѣти» [Кушелев-Безбородко І: 30, ср. 36, 41; Дмитриева 1979: 214, 229, 244, 255, 268, 279, 29б, 317, ср. также 300, 307]. Для профана слова Февронии объясняются в том смысле, что брат ее полез на дерево за медом, откуда может сорваться и умереть (именно так объясняет Феврония свои слова пришедшему к ней юноше); вместе с тем эти слова имеют и другой, эзотерический смысл, связанный с цитированным выше поверьем: посмотрев себе промеж ног, можно увидеть потусторонний мир.

Совершенно так же могут считать, что, для того чтобы увидеть черта, надо снять одежду, вывернуть левый рукав и посмотреть сквозь него (Полесский архив). Нетрудно усмотреть здесь проявление того же принципа перевернутости, который может проявляться как в противопоставлении верхнего и нижнего, так и в противопоставлении левого и правого, прямого и вывернутого наизнанку.

Перевернутость отражается как в облике демонов, так и в магических ритуалах, с ним связанных. Так, леший, по распространенному представлению, бывает застегнут наоборот (левая пола одежды закрывает правую), у него перепутаны обувь и рукавицы (правый сапог на левой ноге, левый на правой; правая рукавица на левой руке, левая на правой); волосы лешего зачесаны налево (а не направо, как принято), одет он в платье, вывороченное наизнанку; садясь, он закидывает левую ногу на правую; дым из печи лешего идет против ветра и т. п. [см.: Максимов XVIII: 79, 81, 83; Zelenin 1927: 389; Афанасьев 1865–1869, І: 187, примеч. 3; Афанасьев 1865–1869, ІІ: 332; Балов и др. IV: 87; Терещенко VI: 135; Неуступов 1902: 118; Никифоровский 1907: 68; Шереметев 1902: 46; Богданович 1895: 79). Сходные признаки приписываются и водяному, который, подобно лешему, застегнут «на левую сторону»; считается, что леший и водяной «всегда стоят к солнцу спиной» [Терещенко VI: 135]. Равным образом предполагается, что домовой действует левой рукой [Максимов XVIII: 39]; кикиморы (шишиги), которые заходят в баню по ночам и прядут там, сучат нитки не слева направо, как обычно, а наоборот – справа налево, т. е. против солнца [Завойко 1917: 38].

Точно так же черту может приписываться мена верха и низа: в частности, бесы могут изображаться на иконах с лицом на месте полового органа [Успенский 1907: 23], и это находит отражение в облике ряженых, изображающих чертей. Ср. также представление о том, что у черта (или лешего и т. п.) вывернуты назад коленки или пятки [Thompson: G 303.4.56; Никифоровский 1907: 69]. Все это разные проявления одного и того же принципа – принципа перевернутости.

Полагают, что колдуны, которые так или иначе ассоциируются с нечистой силой (и ей уподобляются), в действительности могут быть перевернуты вверх ногами и в определенные моменты их можно увидеть в таком положении [Максимов XVIII: 129; Минх 1890: 16; Афанасьев 1865–1869, ІІІ: 497, примеч. 2]; между тем сами колдуны, напротив, видят ангелов кверху ногами [Ушаков, 1896: 167], т. е. ангелы и колдуны противоположно ориентированы по отношению друг к другу. Колдуны крестятся левой рукой [Зеленин І: 68; Срезневский 1913: 492, № 34; Богатырев 1916: 70; Смирнов 1927b: 42, № 13], слева направо [Никитина 1928: 317], поворачиваются спиной к алтарю во время богослужения [Максимов XVII: 120; XVIII: 129; Зернова 1932: 48], переворачивают иконы [Терновская 1976: 164], становятся на иконы [Максимов XVIII: 128, 146; Зеньковичи 1877: 27; Лесков 1881: 234–235; Никитина 1928: 309–310; Балов и др. IV: 112; Zelezin 1927: 45, №19] или на крест [Забылин 1880: 396; Мордовцев ХХ: 7; Максимов XVIII: 128; Ефименко ІІ: 221, № 108; Астахова 1928: 39; Черепнин 1929: 102], вешают крест на спину [Ефименко ІІ: 221, №108; Черепнин 1929: 101], ставят свечу вверх пятой [Шейн ІІ: 514] или переламывают ее и зажигают с середины [Афанасьев 1865–1869 ІІІ: 201; Зеленин 1914–1916: 694; Шейн: ІІІ 14; Богданович 1895: 169].

Вообще обратное, перевернутое поведение, т. е. поведение наоборот (анти-поведение), предполагается необходимым при общении с нечистой силой; оно проявляется в разного рода магических ритуалах (в частности, в колдовстве и гадании). Человек при этом уподобляется демонам: анти-поведение – в тех или иных его формах – естественно смыкается с поведением, приписываемым представителям потустороннего мира; именно поэтому оно и приобретает магический смысл. Если для колдунов общение с нечистой силой имеет постоянный или регулярный характер, то в случае гадания, произнесения заговоров и т.п. оно является временным, ситуационно обусловленным. Ср. характерное описание гадания в Васильев вечер: «Под новый год, поздно вечером, берут курицу, приносят в дом, на полу делают углем круг, обязательно левой рукой и в левую сторону (т. е. против солнца), этим призывают на помощь чертей»; «В Рождество, когда придут уже от обедни (бывает еще темно), идут к овину, обскакивают на левой ноге против солнца вокруг овина 3 раза, каждый раз приговаривая: “чертово место, черт с тобой!” и смотрят в окошко. Увидишь в овине своего(ю) суженого(ую). После гаданья, прежде чем уйти домой, нужно разворожицьця – обскакать овин на правой ноге в противоположную сторону (по солнцу) 3 раза со словами: “Богово место – Бог с тобой!” – иначе может случиться несчастье (“черт схватит и утащит”)» [Смирнов 1927а: 42, 63 (№ 13, 368), ср. также: 45, 65, 66, 68, 69, 70, 71 (№ 59, 397, 414, 415, 446, 447, 451, 452, 454, 460, 461, 464, 469, 470, 479)].

Так же могут поступать и для того, чтобы уберечься от нечистой силы: вообще магическое поведение, направленное на призывание демонов, и поведение, направленное на то, чтобы уберечься от них, могут совпадать в своих формах; в обоих случаях предполагается общение с демонами, и это выражается в перевернутом поведении18. В целом можно сказать, что анти-поведение демонстрирует причастность к потустороннему миру (см. подробнее [Успенский 1985/1996]).

Перевернутость поведения может принимать самые разные формы. Выше мы приводили очевидные случаи перевернутого поведения (когда имеет место мена правого и левого, верха и низа, переда и зада). В других случаях внешне несхожие между собой действия могут соотноситься в культурном сознании, выстраиваясь в четкие дихотомические ряды. Таким образом, квалификация тех или иных действий как прямых или обратных совсем не всегда может быть выведена из характера поведения. Очень часто приходится квалифицировать действия тем или иным образом на основании других, сопутствующих действий – исходя из того, что соответствующая дихотомия в принципе задана в культурном сознании.

4. Связь демонов с перевернутым поведением проявляется и в языковом отношении, в плане речевого поведения. Характерно само представление о связи физической перевернутости с речевым анти-поведением. Так, в «Сказке о Грозном и старце», когда по приказу Ивана Грозного богослужебную книгу кладут на амвон вверх ногами и вниз началом, т. е. переворачивают ее как по горизонтальной, так и по вертикальной оси, подобная перевернутость не делает прочтение текста невозможным, но меняет его содержание на противоположное: «И царь сошел с крылоса; и как приходит пролог чести, царь говорит архимандриту, чтобы положили исподнею доскою вверх, да обернуть главою вниз, а низом вверх <...> И старец пошел чести и отворил книгу и учал (в)здорное говорить...» [Веселовский XVI: 165; ср.: Иванов 1973: 51]. Сходным образом в бурятском эпосе Лобсоголдой «поворачивает язык» Буйде Улан-батору, и тот говорит не то, что видел, т. е. вывернутый наоборот язык не лишает способности говорить, но меняет смысл речи [Абай Гэсэр 1960: 215, 228, 234; ср.: Неклюдов 1979: 135].

Между тем египтяне считали, что, для того чтобы научиться другому языку, следует просто изменить положение языка во рту, перевернуть его [Sauneron 1960: 40–41]. Отсюда египетские глаголы речи «говорить» (dd) и «вещать» (mdw) относились только к египтянам, остальные же «горностранцы» (чужеземцы) не говорили, а «лопотали», «бормотали», что, можно думать, по мнению египтян, зависело от неправильного положения языка во рту (см.: Петровский 1980: 8). Не менее характерны китайские представления о запредельных людях (живущих по ту сторону культурно освоенного пространства) с языком навыворот: «…по преданию, у жителей этой страны языки росли в обратном направлении – к горлу» [Юань Кэ 1965: 250, 252]. Представление об иностранной речи как о речи заведомо неправильной, перевернутой, нашло отражение в русском выражении говорить наопакушу (наоборот) – «нечисто, картаво, либо как нерусский» [Даль 1912–1914, ІІ: стлб. 1161]. Ср. также др.- греч. βάρβαρος «негреческий, иноземный» (по-видимому, звукоподражательного происхождения) или рус. тарабарский «непонятный, бессмысленный, чужой» (о речи) от тары-бары «болтовня» (тоже звукоподражательное). Достаточно показательно в этом отношении и название немцы: иностранцы по существу являются немыми, им отказано в способности говорить.

Отсюда речевое анти-поведение может приписываться демонам (как и вообще представителям потустроннего мира) – в самых разных традициях – и, соответственно, предполагаться при общении с ними.

Речевое анти-поведение, т. е. отталкивание от нормального говорения, может реализовываться различным образом: в замене слов, во введении отрицаний, в чтении слов задом наперед, во всевозможных деформациях слов, в использовании иностранного языка, в глоссолалических речениях и т. п.; способы реализации анти-поведения оказываются очень разнообразными, но в каждом случае имеет место отчетливая противопоставленность соответствующих форм речи нормальному или нормативному речевому поведению.

Все это проявляется у русского черта (или вообще нечистой силы) с одним характерным добавлением: демоны могут говорить вульгарно на сугубо утрированном разговорном языке, их речевое поведение отчетливо противопоставлено языковой норме. Здесь отражается актуальная для русской культурной традиции проблема языковой ситуации – то, что по-итальянски именуется questione della lingua. На этом мы остановимся подробнее.

5. Как изъясняется черт? И в этом случае приходится различать книжного беса и собственно русского, народного черта. В переводных агиографических памятниках бес говорит по-церковнославянски (так же, как и все остальные персонажи), что соответствует обычно греческому языку оригинала.

Иногда можно встретить указание, что бес говорит на сирийском языке (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1979/1996]). Можно было бы предположить, что здесь проявляется анти-поведение, т. е. восприятие иноязычной речи как глоссолалической; однако это не так. Бес изъясняется по-сирийски не столько ввиду непонятности или какой-либо отрицательной характеристики этого языка, сколько ввиду его древности; сирийский (арамейский) язык считался древнейшим (первоначальным) языком, поскольку на нем говорил Христос (это отразилось в сказаниях о начале славянской письменности). Точно так же в средневековой католической легенде монах, к которому приводят бесноватого, требует, чтобы бес говорил с ним на латыни [Успенский 1979/1996: 60]. В Киево-Печерском патерике бес «нача глаголати жидовьскіи и потомъ латынскіи, таже грѣческіи, и спроста рещи всѣми языкы» («О Лаврѣнтіи Затворници. Слово 26» [Киево-Печ. Патерик 1911: 92]). Здесь называются три древнейших языка, которые фигурируют в надписи на титле Христа (Лк 23: 38). Все эти случаи объясняются не отрицательными характеристиками беса, а его древним происхождением (поскольку Сатана – это падший ангел).

Вместе с тем в книжных церковнославянских памятниках русского происхождения дьявол может говорить по-русски или с маркированными элементами русской разговорной речи (так, например, в «Повести о некоем богоизбранном царе и о прелести дьяволи» или в старообрядческом «Собрании от Святаго Писания об Антихристе»). Это совершенно естественно с точки зрения русского книжника, который приписывает порчу церковнославянского языка, выражающуюся в тенденции «книжные (речи) народными обезчещати», говоря словами Зиновия Отенского [Зиновий 1863: 967], именно умышлению дьявола. В такой перспективе русский язык предстает как заведомо неправильный, искаженный, и это отвечает онтологической неправильности самого беса.

Точно так же в псалмодическом, распевном церковном чтении (lectio solemnis) прямая речь бесов может быть отмечена разговорной интонацией, контрастирующей с торжественным стилем чтения [Владышевская 1976: 90].

Не случайно черт не любит, чтобы его называли по-церковнославянски бес, но любит русское слово черт [Зеленин ІІ: 89].

Характерной чертой речевого поведения чертей и вообще нечистой силы является матерная брань – так сказать, квинтессенция русской речи [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. В полесской космогонической легенде рассказывается о сотворении черта: здесь описывается сошествие воскресшего Бога в ад, когда он тянет людей из пекла. Все подают руки, рук много, и один не стерпел и «по-русски загнул матом. И Исус Христос его не взял, и он сделался чертом» [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. Таким образом, само появление черта связывается с матерной руганью. Соответственно, матерятся и ряженые, изображающие чертей [Успенский 1983–1987/1996: 73–75]. Вместе с тем при встрече с чертом или какими-либо представителями нечистой силы необходимо матерно выругаться [Успенский 1983–1987/1996: 78–79].

Ассоциация русского (некнижного) языка с нечистым, дьявольским началом отчетливо проявляется в правилах написания сакральных слов (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1989/1996: 50–52], там же и ссылки на источники). Так, например, древнерусские писцы, говоря о лжеапостолах, могут последовательно писать слово «апостол» с отражением аканья (апостал); таким образом противопоставляются церковнославянское «окающее» и русское «акающее» произношение, причем специфическое русское произношение соотносится с дьяволом как «отцом лжи». Точно так же слово «враждебно» предписывалось писать вражебно, а не враждебно, если это слово было производным от враг в значении «дьявол» (ср. inimicus); аналогично следовало писать рождество Христа, Богородицы или Иоанна Предтечи, но рожство Ирода. Слово божественное можно было писать только если речь шла об истинном Боге, в противном же случае предписывалось писать боское; таким образом, по отношению к ложным богам считалось уместным употреблять форму, претеревшую ассимиляционные изменения, естественные для русского языка (божьский > боский), но недопустимые в языке церковнославянском. Примеры такого рода могут быть умножены.

6. Соответственно, речевое поведение чертей (или вообще нечистой силы) характеризуется искажением слов – можно сказать, их порчей. Это вполне понятно: здесь проявляется тот же принцип, о котором шла речь выше. Если в книжном тексте черт говорит по-русски, поскольку русский язык традиционно воспринимался как испорченный церковнославянский, то в русском (некнижном) тексте, в быличках например, он может говорить на искаженном, сугубо неправильном русском языке. Это может выражаться, в частности, в усечении слов. Так, домовой может говорить отдельными слогами: когда его спрашивают, к худу или к добру он явился, он отвечает: к до, к ху [Добровольский 1914: 179; ср.: Черепанова 1996: 39–40 № 75, 88]. Наверняка подобным образом ведет себя не только домовой, но и другие представители нечистой силы.

Усечение слов (синкопа) – характерный признак разговорной речи. В некоторых случаях оно встречается очень часто: например, для итальянской разговорной речи типична апокопа конечной безударной части слова. В русском языке это явление особенно характерно для апеллативов: например, оно имеет место в таких формах, как ма, па (вместо мама, папа), а также в уменьшительных формах собственных имен типа Саша (из Алексаша) и т. п. Таким образом, речевое поведение домового, в сущности, смыкается с русской разговорной речью, реализуя те тенднции, которые в ней заложены.

В другой быличке нечистая сила говорит Сус Христос, и это отмечается как характерный речевой признак [Садовников 1884: 237, № 71]. Следует иметь в виду, что черти или представители нечистой силы, вообще говоря, избегают называть Христа по имени, предпочитая пользоваться описательными оборотами30; это обусловлено, конечно, сакральным характером Божьего имени. Но в данном случае демон произносит имя Христа в неправильной, усеченной форме.

Замечательно, что эта форма (Сус Христос) употребительна в разговорной речи. Поведение демонов совпадает, таким образом, с поведением людей, которые говорят «неправильно» с точки зрения принимаемой языковой нормы.

Это не единственный случай совпадения бесовского речевого поведения с речевым поведением людей. Так, в некоторых источниках встречается свидетельство, что «нечистики» произносят имена людей «в искаженном виде». Судя по примерам, речь идет о полуименах: Ванька, Мишка, Дашка и т. п., которые приняты в обиходном общении [Никифоровский 1907: 31]. Эти имена, как мы уже отмечали, восходят к усеченным формам имен, типичным для разговорной речи.

Мы говорили об усечении слов, но это не единственный способ искажения слов в устах нечистой силы. Другим способом является, напротив, вставка дополнительных звуков. Вот как говорит леший в русской быличке: «Я вижу дырашь, принесу иглашь и зашью дырашь» [Преображенский 1864: 519]. Разговор лешего разительно напоминает в данном случае детские условные (секретные) языки, основывающиеся на частичном искажении слов [Виноградов 1926: 93–98; Успенский 1970/1997: 252–253]. Во всех этих примерах так или иначе проявляется отношение к русской некнижной (вульгарной) речи.

7. Наконец, для разговора чертей (вообще нечистой силы) характерна глоссолалия. Так, например, русалки бьют в ладоши и говорят: «Бaла бух, бух! Некрещеный дух» [Стороженко 1894: 46] или же: «Гу! гу! уу-гу! гутата-гуляля!» [Зеленин 1916: 168, ср. 139, 146, 170; Шейн 1874: 127], «Огэ, огэ, огэ. Шу-ги, шу-ги» (полесский архив [Санникова 1994: 73]), «Ним-ним-ним» [Виноградова 1999: 194]; ср. заговор от русалок, имитирущий, по-видимому, речь самих русалок: «Калі-буд-буд! Дайте мені волосинку зарізати та детинку» [Номис 1864: 6]. Домовой говорит: ка хынь, хынь [Богатырев 1916: 56] и издает звук «х» [Ушаков 1896: 154]; вообще речевое поведение домового характеризуется глаголами хеньхить: захеньхило (прош. вр.) [Богатырев 1916: 56], хyхнеть (3 л. ед. ч. наст. вр.: домовой хyхнеть) [Добровольский 1914: 179] и т. п. Болгарский навяк (разновидность нечистой силы) выдает себя криками «мяу-вяу, мяу-вяу!», вампир приговаривает «трънга-мънга, трънга-мънга!», караконджул (другой мифологический персонаж) – «стрико-лико, стрико-лико!» или «там-па-ра, тум-па-ра»! [Мицева 1994: 88, 102, 136; Георгиева 1993: 192; Виноградова 1999: 194]. Следует отметить, что глоссолалия в народных представлениях может характеризовать и речь ангелов, однако речь ангелов и чертей противопоставлена по звучанию. Мы не знаем русских примеров, но приведем пример из словацкой детской игры в ангела и черта:

Ангел. Генгеленге бомбо!

N. Это кто?

Ангел. Ангел.

Черт. Рум, рум, рум!

N. Это кто?

Черт. Черт

[Богатырев 1971: 147, примеч. 6].

Если речь Ангела (генгеленге) составлена из тех же звуков, из которых состоит само слово ангел, то речь Черта, по-видимому, имитирует шум.